Рене Фалле - Капустный суп [La Soupe Aux Choux]
С минуту они помолчали, погруженные в свои мысли. Глоду, к примеру, все сильнее хотелось выпить стаканчик. Бомбастого одолевали более возвышенные чувства, и он наконец признался чуть разбитым от волнения голосом:
— Ты же сам знаешь, Глод, каков я. Просто несчастный калека, весь скособоченный. Бабенки-то никогда в жизни друг другу в волосы не вцеплялись, чтобы только со мной потанцевать. Теперь-то я могу тебе признаться, когда ее уже нет на свете, что никогда у меня, кроме нее, не было порядочной женщины, вечно по домам терпимости шатался. Только одна твоя…
Волнение не спешило покидать домишко Сизисса и, словно бабочка, уселось на каскетку Ратинье. Он буркнул:
— Я ведь молодым женился, Сизисс. Как и у тебя, у меня всего одна женщина была, жена то есть, если не считать, конечно, нескольких шлюх в армии.
Бомбастый меланхолически подытожил:
— Выходит, что у нас с тобой всего одна была на двоих — одна и та же…
— Да, старина… одна и та же…
Вот она, подходящая минута выпить. Бомбастый поднялся с постели и, растирая себе поясницу, принес бутылку. Выпили они с явным, даже бурным удовольствием.
— А все-таки винцо получше любой бабы будет, — убежденно заявил Глод. — И подумать только, что мы из-за нее чуть не перегрызлись!
— Я-то лично никаких претензий к тебе не предъявлял, — запротестовал Шерасс. — Это ты собирался всадить мне две пули в брюхо.
Глод сломал о колено ружье, сунул его под нос Сизиссу.
— Оно же не заряжено, дурацкая твоя башка! Просто хотел тебя попугать.
Коль скоро наступил час откровения, Ратинье решил облегчить душу, раз и навсегда, вскрыть нарыв, который в зависимости от настроения то разъедал ему нутро, то просто отдавался легкой щекоткой с тех самых пор, когда он еще щеголял в коротких штанишках. Он откашлялся, прочистил себе горло.
— У меня, друг, тоже есть свой горб. Только невидимый.
— Хотел бы и я так про себя сказать, — буркнул горбун.
— Не говори так. У меня горб в душе. Величиной с монетку в сто су. Пусть даже мне его сам Иисус Христос даровал. Нынче вечером, Сизисс, должен я быть перед тобою чист, как потрошеный кролик. Так вот, истинная правда, что я списал работу у верзилы Луи Катрсу. Иначе никогда бы мне аттестата не получить. И это так же верно, как то, что ты Франсину ублажал.
— Вот оно что? — Бомбастый даже расцвел от радости. — Я-то не совсем был в этом уверен. Люди так говорили. Не особенно это красиво с твоей стороны…
— Поэтому-то я так и изводился. Сейчас даже дышать стало легче. А то, бывало, временами прямо ком в горле стоит. А у тебя такого не было, когда я из Германии вернулся? В конце концов, ты тоже вроде как чужим добром воспользовался.
— Ну это совсем другое дело, — возмутился Бомбастый, чувствовавший себя безгрешным как ангел после откровенного признания Глода. — Да, я ублажал Франсину, а это доказывает, что я вовсе не дурак был.
— Не забывай, что я еще не окончательно простил тебе твое предательство! — обозлился Глод. — У меня в карманах вон сколько пуль лежит! И я могу тебя как лисицу подстрелить!
— Давай лучше выпьем, — предложил Шерасс, поспешив доверху наполнить стаканы. Глод от этого сразу смягчился. А перепуганный Сизисс снова заныл: — Верно, верно, ты меня не простил. Какой же ты все-таки злопамятный! Совсем как мой осел! Неужто ты, Глод, такая же скотина, какой он был?
— Ладно-ладно, прощаю тебя.
— И я тебя тоже.
— Как это так «тоже»? За что тебе-то меня прощать?
— Здрасьте! Сто лет я с тем, кто чужие работы списывает, дружу! Ладно, забудем все, что было!
На ночь Франсина домой не вернулась. Утром Глод, как и всегда, отправился в огород, накормив предварительно кур и кроликов. В огороде ему всегда найдется занятие. Если нет засухи, значит, все от дождей гниет. Если на растения не напала медведка, значит, напал колорадский жук.
Глод и думать забыл о Франсине, как вдруг услышал треск мотора. Где-то у себя во дворе. Ратинье поднял голову и увидел у своих дверей красный мотоцикл. Молодой парень в каске на голове и весь в коже сидел за рулем. Франсина соскочила на землю, заметила Глода, бросилась к нему. Поверх своей майки она натянула мужской пуловер. Она остановилась в нескольких шагах от нашего огородника, запыхавшаяся, сияющая.
— Я уезжаю, Глод. Но я непременно хотела перед отъездом попрощаться с тобой…
— Уезжаешь? — буркнул Ратинье, не так огорченный этой новостью, как нашествием улиток. — А куда ты едешь?
— В Париж.
— В Париж! Да ты с ума сошла!
— Только там мы с Робером найдем работу. Робер — это он, — уточнила она, указывая на молодого мотоциклиста. — Мы любим друг друга, и я отдалась ему, совсем как в романах пишут.
— А ты хоть уверена, что он хороший малый? — встревоженно осведомился Глод.
Франсина ответила ему ясной улыбкой.
— Там видно будет. Если что не так, я другого найду. Скажи, Глод, тебе не очень больно, что я уезжаю?
— Да что там… Если у тебя такие мысли…
— Именно из-за этого я и не могла бы остаться. Мысли-то у меня теперь не те, что раньше. Мы бы с тобой только ругались. Лучше расстаться добрыми друзьями. Верно, Глод?
— Верно…
— Так ты на меня не сердишься?
— За что же я буду на тебя сердиться, девочка? Я ведь понимаю, что тебе не весело жить со стариком.
— Да нет, ты уж не такой старый, — любезно возразила она. — В ту ночь тебе в голову вон какие штучки лезли…
— Ну, отправляйся, а то тянем, тянем, и конца не видно, словно ревматизму… Это даже лучше, что ты уезжаешь. Ты тоже меня бы раздражала, мешала бы мне жить, как я жил после твоей смерти. Н-да, смерти… Просто с языка само сорвалось.
— Глод, я вчера такая вредина была, когда сказала, что жила с тобой как скотина. Это неправда. Были у нас хорошие минуты.
— И я так считаю. Я только тебя одну и любил, Франсина.
— И я тоже, Глод, миленький. А знаешь, Бомбастого я ничуть не любила.
— Знаю. А теперь, Франсина, будь ты по-настоящему и во всем счастлива.
— Попытаюсь.
— Не каждый день это удается, дочка. Мир сильно изменился, и не к лучшему. Словом… Впрочем, ты и сама в этом убедишься. Только смотри сразу не забеременей, у тебя еще все впереди!
— Мне Катрин пилюли дала.
— Пилюли! Пилюли тебя в гроб и свели!
— Это совсем другие. Глод, я тебе напишу, чтобы ты знал, где я и что.
— Спасибо, девочка.
— Через три-четыре часа я буду уже в Париже. Теперь, когда есть автострада, на «кавасаки» это быстро.
— А ведь и мы в Париж собирались в тридцать девятом году, помнишь? Только вот не пришлось.
— Я тебе открытку пришлю. Это почти одно и то же будет.
— Да, почти…
Франсина подошла к нему ближе.
— Я хочу тебя поцеловать, Глод.
— От меня небось винищем разит.
— Не говори глупостей.
Они расцеловались в обе щеки. Глод шепнул ей на ухо:
— Желаю тебе всякого счастья, Франсина.
— И я тебе, Глод.
— Ну это как пилюли — то же, да не то.
Она снова со слезами на глазах поцеловала его и умчалась, легкая, как былинка. Раз десять она оборачивалась и махала рукой, и Глод махал ей тоже. Когда «кавасаки», проревев, тронулся с места, Франсина, сидевшая позади водителя, все оборачивалась и оборачивалась до самого поворота дороги. А потом исчезла, надо полагать, на сей раз навсегда. Теперь никто на всем свете не упрекнет Глода за его слабость к красному вину.
Когда гул мотоцикла затих, Ратинье поднял глаза к небу. Не для того, чтобы узреть лик божий. Она, Франсина, сказала ему, что бога там негу, как нету вина в колодцах Бомбастого. Опершись на грабли, Глод вздохнул, и вздох этот был адресован ввысь к Диковине.
— Сам видишь, парень, так вот что я тебе скажу: я прекрасно мог бы обойтись и без твоих воскрешений!
Глава одиннадцатая
— Да, парень, я бы вполне обошелся без того, чтобы ты мне воскресил мою бедняжку женушку. Столько мне это хлопот наделало, даже хуже того совсем я обнищал.
— Я не мог этого предвидеть, Глод…
— Ты-то, конечно, нет, раз ты не знаешь, что такое женщина: или с ней жарко, или с ней холодно, а то и разом и холодно и жарко. Но я-то, я-то знал! Надо полагать, просто обо всем позабыл.
— Простите меня, Глод.
— Да нет, я на тебя не сержусь. Если она счастлива теперь, то спасибо тебе все-таки за нее. В конце концов, если и не найдет она счастья, все равно ей веселее будет, чем в яме! В жизни надо не только о себе думать, Диковина. Смотрите-ка, ведь я совсем не заметил, что у тебя костюм другой!
И впрямь, Диковина был не в обычном красно-желтом комбинезоне, а в бело-зеленом.
— Я получил повышение, — гордо выпятив грудь, объяснил Диковина. Теперь я уже оксонианин не второго разряда, а первого.
— Значит, повсюду есть этот холерный Почетный легион! — заключил Глод, нарезая капусту к супу. Кочан он сорвал только что среди ночи при свете электрического фонарика, едва приземлилась летающая тарелка. И ругнулся:
